до конца понимаю зачем. Возможно, мне просто так хорошо с ним рядом, что я не хотела физически расставаться даже на час. Но возможно также, что я – как бы это сказать – не хотела отпускать его одного из ревности. Вот сказала и сама не понимаю, что имела в виду. Неужели меня задевает, что идея Бога ему дороже меня? Звучит бредово. Но что тогда? Снова сблизившись с Саймоном, пусть и ненадолго, я боялась, что он идет к мессе, чтобы замолить связь со мной? А может, в глубине души я сомневалась, что он на самом деле пойдет туда, и думала: если я попрошусь с ним, то ему придется признаться, что он не такой уж сильно верующий. Конечно же, в конце концов мы без приключений вместе вошли в церковь. Внутри все было бело-голубое, раскрашенные статуи, отделанные темными панелями кабинки для исповеди с роскошными бархатными занавесями. Большинство прихожан оказались маленькими старушками в курточках пастельных оттенков. Когда служба началась, Саймон не разволновался, не пришел в экстаз, не возрыдал о величии Бога Отца или вроде того, он остался самим собой. Он в основном сидел, слушал, вот и все. В самом начале, когда хором повторяли «Господи, помилуй» и все такое, какая-то часть меня хотела, чтобы он рассмеялся и сказал, мол, это лишь прикол. Меня пугало, как он держится, произнося слова вроде «я много согрешил», – хотя он говорил это вслух своим обычным голосом, точно так же я могла бы сказать «дождь пошел», если бы искренне верила, что дождь идет, и верить в это не казалось бы мне нелепым. Я часто оборачивалась на него, меня, подозреваю, тревожила его серьезность, а он просто дружелюбно поглядывал в ответ, словно говоря: Да, это месса, а ты чего ожидала? Потом читали про женщину, которая умастила ноги Иисуса благовонным маслом и, кажется, вытерла их своими волосами. Если я ничего не путаю. Саймон сидел и слушал эту откровенно причудливую и дикую историю и выглядел как всегда, совершенно спокойно и обычно. Я знаю, что повторяюсь про то, какой он был обычный, но это и было самое поразительное – отсутствие какой-либо перемены в нем, поразительно, что он оставался совершенно и узнаваемо тем же человеком, что и всегда, это-то и казалось мне самым загадочным.

После чтения священник благословил хлеб и вино и призвал прихожан: «Ввысь сердца». И все, буквально каждый в здании, одновременно дружным шепотом ответили: «Возносим к Господу». Неужели я и правда видела эту сцену своими глазами, прямо в центре Дублина лишь пару часов назад? Возможно ли, чтобы такое на самом деле происходило в реальном мире, где мы с тобой живем? Священник говорит «Ввысь сердца», и каждый, включая Саймона, отвечает без всякого промедления и без всякой иронии: «Возносим к Господу». Они что, правда верят, будто их сердца в этот момент возносятся к Господу, что бы это ни значило? Если бы я спросила себя об этом еще день назад, я бы ответила «разумеется, нет». Месса – это просто социальный ритуал, верующие на самом деле не раздумывают о Боге, и по-настоящему они никогда не пытаются вознести свое сердце к нему или разобраться, как такие вещи делаются. Но сегодня я чувствую иначе. Я ощутила, что по крайней мере часть людей в этой церкви искренне верили, что они возносят сердце к Господу. И Саймон, по-моему, тоже верил. Я думаю, он знал, о чем говорил, размышлял об этих словах и уверовал в их истинность. Потом священник попросил нас приветствовать друг друга с миром и любовью, и Саймон пожал руку всем седым крохотным старушкам, а потом пожал и мою и сказал «Мир тебе», и в тот момент мне хотелось, чтобы он и правда желал мне этого. У меня вдруг пропало желание, чтобы он шутил, наоборот, мне хотелось, чтоб он и был таким же серьезным, каким казался, и даже еще серьезнее, и чтобы верил в каждое слово.

Возможно ли, что за время службы я начала восхищаться искренностью веры Саймона? Но с чего бы мне восхищаться человеком из-за того, что он верит в то, во что я сама не верю, не хочу верить и вообще считаю заблуждением и абсурдом? А если бы Саймон начал поклоняться черепахе как сыну Божьему, я тоже восхищалась бы его искренностью? С рационалистической точки зрения в поклонении черепахе столько же смысла, что и в поклонении иудейскому проповеднику первого века. Учитывая, что Бога нет, объект поклонения – вещь случайная, это может быть хоть Иисус, хоть пластиковое ведро, хоть Уильям Шекспир, без разницы. И все же я знаю, что не смогла бы восхищаться искренностью Саймона, если бы он избрал путь поклонения черепахе. Значит, я просто восхищаюсь ритуалом? Восхищаюсь его способностью слепо и некритично принимать чужую мудрость? Или я все-таки втайне верю, будто в Иисусе что-то есть и превозносить его как Бога если не разумно, то по крайней мере допустимо? Не знаю. Может, все дело в спокойствии и нежности, с которыми Саймон держался в церкви, в том, как он повторял молитвы – тихо и чинно, совсем как низенькие пожилые леди, ничуть не старался отличаться от них, не пытался показать, что верит сильнее или, наоборот, слабее их, или что вера его более критична и интеллектуальна, – просто так же, как они. И его, похоже, совершенно не смущало, что я была там и наблюдала за ним, – в смысле он не стеснялся меня, хоть я и не очень вписывалась, и не стеснялся себя, что я увижу его преклоняющимся перед высшей силой, в которую сама не верю.

Позже на улице он поблагодарил меня за компанию. На секунду я испугалась: вот сейчас он попытается обернуть все шуткой, просто из-за смущения или нервов, и эта мысль меня ужаснула. Но нет. Я должна была знать, что он не поступил бы так, это не в его характере. Он лишь поблагодарил, и мы разошлись, каждый своей дорогой. Надеюсь, ты поймешь меня правильно, если я скажу, что поход на мессу был по-своему романтичным. Может, это дало мне почувствовать, какой Саймон глубокий и серьезный, я долго не замечала в нем этого, а может, все дело в том, как нежно мы пожимали друг другу руки. Или, как предположил бы эволюционный биолог, может, я всего лишь маленькая беззащитная женщина, которая, проведя с мужчиной ночь, потом испытывает к нему особое влечение и нежность. Не стану заноситься, может, так и есть. Пишу это письмо и ощущаю те самые влечение